Архив рубрики: рассказы

Любой ценой

Просыпаясь, она сладко улыбнулась. Взглянула на меня с такой нежностью, что защемило сердце.

– Уже уходишь?

– Пора, – я наклонился коротко поцеловать её в щечку, но в последний момент она ловко поймала мои губы своими.

Поцелуй вышел долгим. Потом она прошептала:

– Когда вернёшься?

– Не знаю, – так же шепотом ответил я, заглядывая в бездну её карих глаз. – Но вернусь обязательно.

– Я буду ждать тебя. Приходи.

На улице было холодно. Всю ночь напролёт лил дождь, прекратившийся лишь под утро, и тяжёлые капли всё ещё срывались с пожелтевших листьев и с крыш домов. Лужи на асфальте навевали мысли о промокших ботинках и забрызганных брюках.

Марина, Марина. Зря ты любишь меня, Марина. Уеду я скоро отсюда, и всё останется в прошлом. Может, ты ещё долго будешь вспоминать меня. Может, и нет – тогда я буду искренне рад.

А я сам? Да что я… Трудно будет бросить тебя. Но я должен это сделать. Прости…

Снова начал накрапывать дождик. Моя лёгкая курточка лишь частично спасала от непогоды, и я ежился, тщетно пытаясь согреться. Да, не по сезону я оделся. Но ведь ещё вчера был такой великолепный день – наверное, последний день бабьего лета. Господи, как летит время!

Позади послышалось шуршание шин. Старенький форд остановился у тротуара.

– Подвезти куда? – окликнул меня водитель, высунувшись из окна.

Я развёл руками:

– Извини, дружище, у меня с собой ни копейки.

– Да садись, чего там, – ворчливо пригласил он. – Промокнешь ведь. Кто ж в такую погоду без зонта из дому выходит.

Не из дому, добрый человек. Нет у меня дома. Но ты не поймёшь, так что не стоит беспокоить тебя глупыми комментариями.

– Спасибо, – поблагодарил я, усаживаясь на сидение рядом с ним.

– Куда тебе?

– До Школовки довезёшь?

– Чего ж не довезти. По пути ведь.

В машине было тепло. Тихо работал мотор, и под его равномерное бормотание тянуло в сон. Я и сам не заметил, как задремал.

Сон пришёл тревожный. Я куда-то бежал, подгоняемый стремлением успеть, а тело всё больше слабело и едва меня слушалось. Осознав, что уже не успеваю, я бессильно взвыл. Но даже вой получился беззвучным…

Проснулся я в холодном поту и несколько секунд приходил в себя. Щётки неторопливо убирали с лобового стекла капли. Водитель смотрел вперёд – на дорогу. Вода еле слышно шелестела по корпусу машины. Вся обстановка носила на себе отпечаток покоя и безмятежности, и оставалось лишь удивляться, откуда такой сон.

Я не удивлялся. Уже привык за семь с лишним сотен лет.

Мало что изменилось. Вот только то, что раньше казалось благословением, теперь всё больше стало походить на проклятие. Я предаю любимых людей. Я обречён на скитания без цели. Я не властен над своей судьбой – и даже над своей жизнью. Кажется, мне предстоит жить вечно.

Такова цена.

Я повторял эту фразу каждый раз, когда мне становилось действительно плохо. Но внутренний голос ехидно спрашивал: «Цена чего?». И я не мог ответить. Лишь всплывал в памяти тот момент, когда это всё началось.

…В наступившей тишине его слова зазвучали с особой торжественностью:

– Вы, здесь собравшиеся, должны помнить: вы лучшие из лучших. И я привёл вас в этот зал, чтобы открыть величайшую тайну человечества.

Он поднял левую руку, и мы увидели книгу. Тишина стала звенящей. Наконец он продолжил:

– Эта книга – ключ ко Второму Пришествию. А потому помните: вы обязаны любой ценой сохранить её целой и неприкосновенной. Ни один из непосвящённых не должен увидеть её. Пусть это станет для вас законом.

Он снова выдержал паузу.

– Теперь вы все – братья по тайне. Я в вас верю. А значит, эта книга – ваша.

Затем вспыхнуло ослепительное свечение, и он исчез…

А мы пронесли Книгу через семь веков.

Часто мы задавались вопросом: почему именно нам выпала такая честь? Да, каждый из нас чем-то выделялся среди остальных – силой ли, ловкостью ли, умом… Но разве сила делает достойным?

Ответа не было.

Шли годы. Один за другим погибали братья, но Книга оставалась с нами. Постепенно развеялись остатки экстаза от созерцания Посланника, и теперь лишь горечь украшала наши дни. Наша тайна изолировала нас от потока жизни. Наверное, мы были одинокими.

Насколько же более одинок я сейчас – когда остался единственным из братьев!

Неужели Книга способна нести только страдания?

– Где тебя высаживать? – поинтересовался водитель.

Я рассеянно огляделся. Вокруг уже серели намокшие от дождя многоэтажки Школовки.

– Да прямо здесь. Большое спасибо!

– Право, не за что.

Я вышел под дождь, а форд покатил своей дорогой. Глядя ему вслед, я немного завидовал водителю. Дома его ждёт семья: ласковая жена и двое ребятишек. С ними он счастливо проживёт ещё три десятка лет, потом отправится на покой. Он не будет веками скитаться по чужим и ставшим чужими землям, каждую ночь просыпаясь от кошмара. Он не узнает, что такое Книга.

В квартире гулял ветерок: вчера, уходя, я забыл закрыть окна. Пустынно и холодно – удел временного пристанища. Разбросанные то тут, то там бумаги, слегка мерцающий экран компьютера на столе. Беспорядок на кухне.

Не обращая на это всё внимания, я выдвинул ящик стола и бережно достал Книгу. Она была всё такой же, как и семьсот лет назад. Впрочем, как и я.

По рукам заструилось тепло.

«Ты долго отсутствовал».

– Я не могу всё своё время уделять тебе.

«Но это твой долг!»

– Знаю. И всё же я человек. Не нужно путать меня с ангелом.

«Ты оправдываешь свои пороки?»

– Нет. Просто по-другому не умею.

Книга немного помолчала. Я уже подумал было, что на сегодня разговор закончен. Но вдруг она заговорила снова:

«Мы должны покинуть этот город».

Хотя я и был готов услышать эту фразу в любое время, моё сердце всё же дало сбой. Страшась ответа, я спросил:

– Когда?

«Сегодня. Прямо сейчас. Мы направимся на север».

– Нет!

«Что?»

Мой голос мне не повиновался, но я всё же нашёл силы, чтобы повторить:

– Я сказал «нет!».

«Ты обязан это сделать!»

Сознание начало тускнеть. Уже не понимая, что делаю, я взял Книгу, сунул её за пазуху и шагнул к выходу.

И тут же остановился.

– Нет!

Каким-то образом мне удалось сбросить пелену чужой воли со своего разума. Я вытащил Книгу и положил её на место.

– Позже. И больше не принуждай меня. Я этого не люблю.

Оказавшись на улице, я облегчённо вздохнул. Борьба с Книгой отнимала много сил. Теперь даже промозглая погода не чувствовалась так остро.

Но я сделал то, о чём раньше боялся даже подумать! Я противопоставил себя Книге! И победил! Впервые за всё время!

Эта святотатственная мысль не давала мне покоя. Понимая, что всё равно никуда мне от Книги не деться, я тем не менее был почти рад. Быть может, это какой-то знак свыше? Может, приходит конец моим скитаниям? Может, теперь я сам смогу определять, как мне хранить Книгу?

Я опять спешил к Марине. В этом было что-то иррациональное, но я хотел попрощаться. Ради этого я и боролся с Книгой, ради этого добился отсрочки. Ведь я обещал вернуться!

Но удача отвернулась от меня. Её дом был пуст.

Ушла. И я не имел ни малейшего представления, куда.

Присев на мокрую скамейку, я стал ждать.

Время текло неспешно, но века научили меня терпению. Дождь успел промочить насквозь всю мою одежду, однако я уже не чувствовал холода. Мне было всё равно.

Так я прождал весь день. Когда начало темнеть, я забеспокоился. Марина уже должна была прийти. Она всегда в такое время дома.

И вдруг мне в голову пришла ужасная мысль. Марина могла зайти ко мне!

То есть, она действительно могла попасть в квартиру! И увидеть Книгу!

Я не подумал об этом раньше просто потому, что моё жилище надёжно закрыто от посторонних. Вор может отпереть любой замок, но никакой вор не справится с моим заклинанием. Даже если дверь будет открыта настежь, в мою квартиру не пройдёт никто кроме меня.

И кроме Марины.

Кляня себя за глупость, я вскочил и бросился бежать.

Когда-то я по просьбе Марины привёл её показать, где я живу. Именно тогда же мне пришлось изменить заклинание, чтобы оно её пропустило. За Книгу я не беспокоился: ведь я был там.

Но потом я не восстановил заклинание в прежнем виде. Смесь забывчивости и самонадеянности… А замками я давным-давно не пользовался.

Я ворвался в подъезд, оставляя дорожку капель, стекающих с одежды. Перепрыгивая через несколько ступенек, добежал до своей площадки. Открыл дверь в квартиру…

И понял, что опоздал.

Книга рассказывала:

«В 1631 году он получил тяжелое ранение во время стычки с индейцами. Тогда братья думали, что он уже не выкарабкается, но они его недооценили…».

Всего несколько шагов до комнаты…

Марина сидела за столом. В её руках была Книга.

Она обернулась на шум. Увидела моё лицо. В глазах её отразилась смесь испуга и понимания.

Она не должна была брать Книгу!

Труднее всего бороться с рефлексами, выработанными веками. Я ещё ничего не успел подумать, а руки уже сами рванулись вперёд.

Вскрик, потом хруст ломающихся позвонков. И пустота.

Бессмысленно я смотрел на тело, обмякшее в кресле. Потом перевёл взгляд на Книгу.

«Ты поступил правильно».

Постепенно весь ужас того, что я совершил, стал доходить до меня.

– Нет!

Я склонился над Мариной. Её шея была вывернута под невероятным углом. Было безумием пробовать пульс, но я сделал это. И едва не взвыл, когда понял, что сердце не бьется.

«Такова цена».

– Цена чего?

«Нужно уходить».

Я со злостью отшвырнул Книгу, затем осторожно взял Марину на руки и перенёс её на кровать. Аккуратно положил голову так, что теперь могло показаться, будто она просто отдыхает…если бы не предсмертный испуг, застывший на лице. По моим щекам катились слёзы.

– Я не могу платить такую цену, – пробормотал я.

«Ты уже сделал это».

– Вопреки своей воле. Скажи, ты специально это подстроила? Чтобы вынудить меня уйти сегодня?

«Не тебе меня судить».

– Но я могу сделать…

Поражённый внезапным озарением, я не договорил, а закрыл глаза и начал быстро создавать новое заклинание. Пустые слова постепенно сплетались в упругую паутину, наполняющуюся энергией.

«Постой! Ты не имеешь права!»

Показалось, или в голосе Книги действительно промелькнул страх?

Я не отвлекался. Эмоции отключились. Теперь я снова был тем колдуном, которого когда-то нашёл Посланник, – колдуном, не знающим Книги. Разве что знал я теперь намного больше. Семьсот лет назад такое заклинание было мне не по силам.

Когда последнее слово было вплетено в паутину, я ещё мгновение наслаждался её совершенством, затем запустил заклинание и открыл глаза.

Марина всё так же лежала на кровати, но только лицо её стало спокойным, а щёки порозовели. Я припал ухом к груди и услышал слабое биение сердца. А потом шум вдыхаемого воздуха. Она дышала!

Спустя минуту она пришла в себя. Села, удивлённо озираясь. Её взгляд остановился на мне.

– Марк?

Обнимая её, я прошептал:

– Всё хорошо, милая.

– Но Книга…

«Убей её!»

Эта команда необычайной силы едва не смяла мою волю. Да наверняка смяла бы, если бы я не ждал чего-нибудь подобного.

Я повернулся к Книге.

– Господи, прости меня, грешного!

«Что ты собираешься делать?»

Быстрое движение пальцами левой руки – и святыня мгновенно вспыхнула. Через пару секунд на её месте остался лишь дымящийся пепел.

– Больше ничего, – ответил я.

Я знал, что в этот миг потерял бессмертие. И я также знал, что есть на свете цена, которую я не могу заплатить. Теперь знал.

Завоевать Антарктиду

Жизнь стремится к экспансии. Именно жизнь – любая, в любых своих проявлениях. Так что не стоит приписывать это свойство исключительно человеческому роду…

Однажды утром некий генерал Пентагона, случайно взглянув на политическую карту мира, обнаружил огромное белое пятно, ранее как-то не попадавшееся на глаза. Он мгновенно засуетился:

– Как же так?! И эта территория – ничья?!

Всё утро генерал просидел на телефоне, и в результате к полудню (по восточно-американскому времени) весь мир услышал следующее заявление: «Антарктида объявляется территорией США».

Россия, изрядно потрепанная всевозможными кризисами, но от этого отнюдь не утратившая своих политических притязаний, возмутилась. Российские дипломаты тактично спросили у своих американских коллег:

– Вы там что, с ума сошли все поголовно?

Соглашения достигнуто не было, и к вечеру (по тому же времени) свои права на Антарктиду предъявила и Россия. Остальные страны пока благоразумно молчали.

Теперь забегали американские дипломаты:

– Так нельзя! Мы первые!

На что русские невозмутимо отвечали:

– А мы вторые.

В итоге ближе к полуночи было решено, что США и Россия находятся в состоянии войны друг с другом. Здесь радостно вмешался Китай, заявив, что у них там вышло перепроизводство атомных бомб, так что они с удовольствием помогут враждующим сторонам, сбросив одинаковое количество на одних и на других. США и Россия сердечно поблагодарили, но отказались.

К следующему утру противники согласились с тем, что поскольку зоной интересов является Антарктида, то именно там и должны вестись все военные действия. Уступая требованиям ООН, стороны договорились не использовать оружие массового поражения, а также оставить в покое учёных, работающих на континенте, независимо от национальности последних.

Подписав на переговорах все необходимые бумаги, американцы отрядили в Антарктиду бомбардировщик: нужно было начинать войну. На бомбардировщике кроме собственно пилота присутствовали представители различных стран, которые должны были присматривать за соблюдением указанных договорённостей; а также несколько членов всемирной организации GreenPeace, призванных следить, чтобы растениям и животным Антарктиды не был нанесен вред. Также там были участники Международной Экологической Ассамблеи, Всемирного Общества Здравоохранения, Общества слепых, репортёры и многие другие. Чтобы все поместились, пришлось выгрузить бомбы.

Сделав над Южным Полюсом почётный круг, бомбардировщик вернулся домой.

Русские, в свою очередь, ввели на всей территории материка комендантский час, и теперь специальные патрули останавливали любого пингвина, появившегося на улице в неположенное время, и требовали документы. Пингвины ругались и документы не давали. Русские тоже ругались, но ничего поделать не могли: пингвинов охраняло Международное Общество Защиты Животных.

Духом войны заразилась и Япония. Как-то вспомнилось, что на востоке Китая есть «исконно японские» провинции. Китайцы, выслушивая объяснения дипломатов, одобрительно кивали, а затем мимоходом сказали, что это очень хорошо, потому что они так и не нашли куда девать лишние бомбы. Японцы поспешили заявить, что вопрос о провинциях никак не должен повлиять на давно установившиеся между соседними странами дружеские отношения.

Недалеко от Южного Полюса и друг от друга располагались две научно-исследовательских станции: русская и американская. Коллеги часто общались между собой. Русские отлично знали английский и превосходно поглощали виски. Американцы русского не знали, но это почему-то не мешало им так же хорошо поглощать водку.

С началом войны учёные почти забросили работу и теперь почти всё время либо сами просиживали в гостях, либо принимали гостей у себя. Собравшись вместе, они неизменно обсуждали последние новости с войны, тщательно отслеживая возможные варианты действий сторон, и пили водку (либо виски) за здоровье обоих президентов. Потом, обычно немного позже, американцы приходили к выводу, что войну развязали грязные империалисты, и при этом ругали своего президента. Русские же в порыве откровенности признавали, что русская сторона тоже не права, и тоже ругали своего президента. В конце концов все обнимались, со слезами на глазах провозглашали братство народов и, выйдя на шестидесятиградусный мороз, орали «Марсельезу».

Орбитальные спутники, ведущие наблюдение за водами вблизи материка, обнаружили мощные тепловые шлейфы, что явно свидетельствовало о присутствии в районе атомных подводных лодок. Ни Россия, ни США не признавали свою причастность к этому. Позднее выступил Китай и объяснил, что у них пустили партию атомных бомб на переплавку, и сейчас из этих бомб сделали подводные лодки, которые и проходят испытания вблизи Антарктиды. Страны удивились такой оперативности, а американцы поинтересовались:

– Они там у вас хоть не текут?

На что Китай ответил:

– Текут. Уже четыре затонуло.

А потом со своим обычным оптимизмом добавил:

– Но это ничего! Мы ещё сделаем.

Япония, услыхав такое заявление, напомнила о провинциях. Китай в ответ выдал статистику, свидетельствовавшую о том, что он использовал на лодки лишь треть своего атомного запаса. Японцы вежливо раскланялись и заметили, что вообще-то целью их визита было упрочение мира между великими соседями и определение путей дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.

В Антарктиде же военные действия продолжали вестись с прежним напором. Каждый день на Южный Полюс прилетал американский бомбардировщик, делал почётный круг и улетал обратно. Каждый день русские патрули пытались приучить пингвинов к порядку. Война шла своим ходом.

Тем временем во всех крупных городах мира проходили демонстрации с лозунгами: «Нет! – империалистам!», «Мир всему миру!», «Руки прочь от свободной Антарктиды!». В некоторых странах начали собираться добровольческие отряды, намеренные отстаивать независимость Антарктиды и её коренного населения любыми путями. Мировая общественность была взбудоражена.

Уже через неделю с момента объявления войны и русские, и американские политики пришли к однозначному выводу: «Мы теряем популярность». На дружественной встрече, проходившей в Женеве, прозвучали такие слова: «Эта война зашла в тупик». Кое-кто из гостей посоветовал сторонам попробовать направить в Антарктиду войска. Политики возмутились: «Убивать людей? Это же варварство!»

В общем, выхода найдено не было. Но политики на то и политики, чтобы с достоинством выбираться из всяких не очень приятных ситуаций. Они подняли старые документы и нашли-таки договорённость, по которой Антарктида не могла принадлежать ни одной из стран. А дальше всё пошло как по маслу.

Россия тактично обвинила США в нарушении международных норм. США не смогли отпираться, поскольку весь мир видел, что инициатива исходила от них. Поэтому Вашингтон просто свалил ответственность за всё произошедшее на Пентагон: «От этой военщины всегда можно ожидать чего-то в таком духе – захват, экспансия…». Правительство оказалось ни при чём.

Пентагону тоже вовсе не улыбалось наблюдать обширное сокращение своих кадров. Так что он поспешил персонифицировать ответственность. Виновным вышел тот самый генерал, о котором мы уже говорили.

С огромной помпой его уволили. Процедуру увольнения показали по всем наиболее значительным мировым телеканалам. При этом неустанно повторялось, что агрессия уже отжила свой век, что в цивилизованном мире для неё нет места. Пенсии генералу, конечно, не дали.

Вот так всё и закончилось.

А генерал, оставшись безработным, начал рисовать картины. Рисовал он весьма неплохо, и уже очень скоро его работы продавались на аукционах за бешеные деньги. Через пару лет он стал миллионером, купил домик в Балтиморе и стал жить себе потихоньку, иногда с лёгкой грустью вспоминая дни работы в Пентагоне.

Там он и живёт по сей день. Рисует картины, помогает жене по хозяйству, болтает о всяких пустяках с соседями. А по ночам, когда все ложатся спать, он закрывается в своём кабинете и составляет план завоевания Луны.

Будь снова со мной

— Ты должен убить дракона, — сказали мне.

— Зачем? – поинтересовался я.

Мой вопрос, казалось, то ли расстроил, то ли оскорбил их, но они не сочли нужным отвечать.

И вот, ругаясь на чём свет стоит, я пробирался по тропке, тут и там усеянной камешками, камнями и валунами самых различных размеров. Меч мой болтался на бедре, ударяя то по ближайшему булыжнику, то по моей ноге. Плащ висел на плечах, создавая дополнительный парниковый эффект. Вокруг противно жужжали мухи, а солнце пекло и вовсе немилосердно. К тому же была пятница, и утешало лишь то, что завтра в любом случае я устрою себе выходной.

Меч показался мне тяжеловатым. Впрочем, я не знаю, каков он должен быть на самом деле, поскольку никогда не держал в руках подобного оружия. Уже через полчаса ходьбы я хотел его выбросить, но, вспомнив умоляющие глаза Лейи, загнал эту мысль подальше в глубины сознания. В конце концов я пошёл на компромисс: отцепил ножны от пояса и положил меч на плечо – так носили двуручники. Идти стало немного легче, а то я уже начал было прихрамывать. Плащ я тоже снял и перебросил через то же плечо, так, чтобы ножны давили не слишком сильно.

На самом деле можно было бы любоваться тем пейзажем, который меня окружал. Я поднимался по склону горы, густо поросшему деревьями самых различных видов. Деревья были чаще всего небольшого роста, так что густая растительность ничуть не мешала солнцу поджаривать одинокого путника, но местами попадались достаточно большие прогалины, и тогда я мог видеть всю красоту этого края: внизу сколько охватывал взгляд к краю горизонта тянулись леса, леса, кое-где прерываемые зеркальной гладью озёр. Но я лишь представлял себе, как было бы хорошо сидеть под одним из тех деревьев у одного из тех озёр вместо того, чтобы разыскивать неизвестно где проживающего дракона, и скрипел зубами. У меня уже почти истощился словарь проклятий и прочих выражений, так что я употреблял их только в самых крайних случаях, большую часть пути преодолевая молча.

Недалеко я заметил пещеру. Тропинка резко сворачивала, чтобы обойти её, и я подумал, что мне может повезти. Драконов здесь, судя по всему, побаивались. Однако не исключено, что того, который проживал в этой пещере, уже успели уложить до меня.

Я начал пробираться сквозь кусты, и ко всему прочему добавились ещё оцарапанные руки и лицо. Мне говорили о древнем герое Геркле, который, доблестно сражаясь с драконом, пел песню. После всего этого путешествия я уже примерно представлял, что это за песня, и какие там слова.

Спугнув какую-то птицу, я подошёл ко входу в пещеру. И при мысли, что ещё нужно сражаться, я вдруг почувствовал невероятную усталость. Ноги сами собой подогнулись, и я присел на удобный камень недалеко от пещеры.

Просидев так некоторое время, я понял, что отдохнуть всё равно не получится. Но подниматься не хотелось. И я крикнул в пещеру:

— Дракон, ты ещё там?

Мне никто не ответил. Но это не значит, что никого не было дома. Я сделал ещё одну попытку:

— Я знаю, что ты там. Выходи!

— Зачем? – услышал я в ответ. От этого голоса могло встать дыбом всё, что угодно, но мои волосы устали не меньше, чем я сам, и даже не шелохнулись.

— Мне сказали тебя убить, — признался я.

— Ты что, наёмный убийца? – поинтересовался дракон.

— Да нет! – я был раздосадован его непонятливостью. – Мне просто нужно убить любого дракона.

— Для чего? – по голосу было слышно, что дракону становится всё более интересно.

— Ну, чтобы стать достойным. Чтобы они меня приняли.

— Они?

— Они – это такие же люди, как и я.

Из пещеры появилась голова дракона – огромная, как кабина грузовика. Он внимательно посмотрел на меня. И искренне удивился:

— Откуда ты здесь взялся?

— Из будущего, — ответил я просто.

— Это я и сам вижу, — заявил он, выползая из пещеры целиком. Это его действие помогло мне понять природу значительных размеров полянки перед пещерой. – Мне интересно, как ты здесь оказался.

Я пожал плечами:

— Как-то получилось.

Он рассмеялся. И смеялся до тех пор, пока изо рта не пошёл дым. Перестав смеяться, он зачерпнул своей пастью воды из пробегавшего рядом ручья. Внутри яростно зашипело, повалил пар. Потом всё успокоилось. Дракон покачал головой:

— Как-то получилось! Я знаю всего лишь три способа перемещения по временной оси, а ты говоришь так, будто их полторы сотни. «Как-то»!

— Я не знаю ни одного из них.

Его пристальный взгляд снова обратился ко мне.

— Неужели ты всё забыл? – он продолжал смотреть на меня, и через некоторое время вздохнул. – Забыл. Ты даже моего имени не помнишь.

Довольно долго мы сидели молча. Над его словами стоило задуматься, но ничего умного в голову не приходило. А солнце склонялось к горизонту.

— Ивитхеу, — произнёс, наконец, дракон странное слово.

И тут я начал вспоминать.

…Я мчался на лошади с мечом в руках и сеял смерть. Кругом было море крови, горы трупов, но бой не заканчивался. Из нашего войска уцелели лишь несколько моих товарищей. Но и наступление уже начало захлёбываться. Варвары подумывали о том, чтобы прекратить сражение. Во время боя мне повредили правую руку, поэтому мне пришлось отбросить щит и сражаться левой. Кровь, в которой были мои руки, была частью моя, частью тех, кто падал под ударами моего меча. Если верить в братство по крови, мне приходились братьями все те, кто поднял на меня меч. Впрочем, когда наша кровь смешивалась, они уже были мертвы.

Во вражеском лагере прозвучал сигнал к отходу. Я вдруг обнаружил, что больше не с кем драться. Мой конь фыркал и отдувался. Я соскочил на землю.

Правая рука безвольно болталась, но кровь больше не хлестала. Я кое-как запихнул меч в ножны и опустился на колени. После боя следовало поцеловать землю.

Земля была последним, что я видел.

Я умер…

…Но не навсегда. Поскольку был бессмертен…

Первое пришедшее мне в голову воспоминание вызвало лавинообразный эффект, и несколько минут я сидел, не говоря ни слова, полностью погружённый в этот поток. Дракон молчал, видимо, понимая моё состояние. Назвав своё имя, он дал мне ключ ко всему остальному. Ко всей моей жизни, большую часть которой я не знал, точнее, не помнил.

— Я помню, — пробормотал, наконец, я, поражённый.

— Ты говорил иногда, что хочешь всё забыть, — сказал Ивитхеу. – Я понимаю, что прошлое может стать слишком тяжёлым грузом для одного. Но никогда я не думал, что ты действительно сможешь сделать это. Правильно ли поступил я, напомнив тебе всё? Не знаю. Ты вернулся и пришёл ко мне. Я просто не мог не сказать. Мы были друзьями.

— Я вернулся, сам не зная, для чего. Но теперь я понимаю, что ради неё.

— Тебе всё равно не удалось забыть всё. Ты загнал своё «я» куда-то в глубину, но и оттуда оно кое-что сделало.

Он усмехнулся так, как умеют только драконы:

— Представляю, что ты чувствовал, когда вдруг вместо давно привычного двадцатого века оказался на заре рыцарства.

Мы помолчали несколько минут. Я вдруг рассмеялся:

— Какая чушь! Убить дракона! Это тебя-то?

Ивитхеу хмыкнул:

— Некоторые об этом думают серьёзно. Но результатов нет до сих пор. Правда, был один случай. Умер Тхаор – от старости. Мимо как раз проходил какой-то там местный герой. Увидел такое дело и понял, что тут можно заработать славу. И раструбил по всем окрестностям, что это, дескать, он убил дракона. В доказательство предоставил ухо – говорят, целый день работал, чтоб отрубить его.

Я слушал его, продолжая купаться в потоке воспоминаний. Большие и маленькие радости и печали проносились перед моим мысленным взором.

…Когда я встретил Лейю, я ощутил, что наконец нашёлся человек, который меня понимает. Который способен меня понять. Прожив много столетий, я всё же не увидел, с кем её можно было бы сравнить. Какое-то чувство проснулось во мне – чувство совершенно для меня новое.

Но недолго пришлось нам побыть вместе. Та злополучная война разделила нас – сначала в расстоянии, а потом и во времени, потому что меня убили…

Но сила, более властная, чем расстояние и время, пренебрегла континуальными условностями, и вот я снова здесь. Здесь и сейчас.

— Я пришёл к ней, — сказал я.

Дракон опустил голову.

— Ты это знал даже до того, как всё вспомнил. Что ж, хотя я и не совсем понимаю это, делай, как знаешь.

Несмотря ни на что, встреча со старым другом обрадовала меня, и мы провели остаток дня и всю ночь, беседуя на самые различные темы, вспоминая наши совместные приключения, рассуждая о погоде и структуре галактики, обо всём, что только приходило на ум. Когда же забрезжила заря, я заявил:

— Мне понадобится твоя помощь.

— Да?

— Я хочу вместе с Лейей вернуться в своё время.

— В двадцатый век? Почему? – удивился дракон.

— Понимаешь, — признался я. – Романтика романтикой, а жилось мне там значительно лучше. Здесь как-то… скучно.

— А Лейя?

— Мы с ней теперь что-то вроде единого целого.

Ивитхеу с сомнением покачал головой, но отказываться не стал.

— Что ты задумал?

— Не ругайся, но я снова хочу использовать тебя как транспортное средство.

— Этого и следовало ожидать, — хмыкнул он.

— Я не убил дракона, — заявил я во всеуслышание.

— Он струсил! – завопил Инви.

— Ты-то сам хоть раз видел живого дракона? – осведомился я, обращаясь к нему.

Люди молча смотрели на меня. С одной стороны, никто из них никогда не убивал драконов. С другой, таково было испытание, предложенное мне. Я не прошёл его. Но его не прошёл никто из присутствующих.

Однако, сила своеобразного закона оказалась сильнее. Они начали роптать. Взглядом я искал Лейю, но не находил.

Понемногу толпа стала разогреваться.

— Уходи, тебе с нами не место! – твёрдо сказал один из старших.

— Уходи! – подхватила толпа.

За многие века своей жизни я привык ко многим вещам, в том числе и к тому, чтобы не бросаться в драку, когда тебя оскорбляют. Я просто воспринял это как должное. Пожав плечами, я развернулся, чтобы уйти.

Это было моей ошибкой.

Я понял это, когда мне в спину ударил камень. Другой пролетел мимо.

Я повернулся лицом к толпе. Кто-то рыскал по земле в поисках камней. Остальные, собравшиеся бросать, остановились. Я был совершенно спокоен. Видимо, это подействовало на них.

Из-за спин выбежала Лейя и бросилась ко мне. Остановившись рядом, она обнажила меч. Глаза её метали молнии:

— Если вы вздумаете что-нибудь с ним сделать, то вам придётся сделать то же самое и со мной!

— Спасибо, но это… — прошептал я.

Она нетерпеливым жестом остановила меня и продолжила:

— Вы не можете требовать с него то, чего не умеете сами!

Толпа заколебалась. Руки с камнями опустились.

Кто-то выкрикнул:

— А почему ты поддерживаешь этого чужеземца?

— Я поддерживаю справедливость. И пытаюсь разбудить в вас совесть. Почему вы не назначили ему другое испытание?

Я не стал говорить, что знаю причины. Одни сразу распознали во мне человека, который способен увлечь за собой. Может, это звучит напыщенно, но именно так я и делал много-много раз в самые разные времена. Кто же захочет создавать себе конкуренцию!

Другие в моём лице почувствовали угрозу привычному своему образу жизни. Они не хотели, чтобы я стал одним из них.

Лейя продолжала говорить, но я видел, что мнение склоняется не в нашу сторону. Уже получили распространение подозрения о том, что она отдалась мне и теперь готова предать своих. Мне не хотелось, чтобы все эти выкрики оскорбляли её, поэтому я сказал просто:

— Пойдём. Они не поймут тебя.

Она повернулась ко мне. В глазах стояли слёзы.

— Почему они такие…

— Не обращай внимания. Они сами не знают, почему так делают.

Я вдруг почувствовал, как внутри меня начинает пробуждаться то, чего я всегда пытался избежать, но что неизменно приходило ко мне рано или поздно в битве, — ярость. Мои товарищи по оружию не раз говорили, что в бою я выгляжу совершенно другим. Только вот сейчас боя не было, а ярость во мне поднималась.

Неожиданно толпа отступила назад. Послышались сначала удивлённые восклицания, а затем прокатилось что-то вроде благоговейного вздоха. Камни сами собой выпали из рук.

— Это же Кэлдин! – сказал кто-то.

— Не может быть! Он умер…

Я почувствовал, как рука Лейи судорожно вцепилась в мою.

— Ты?!

— Как видишь, — пожал я плечами. – Пойдём отсюда.

И мы ушли. Позади нас стояла гробовая тишина.

Мы летели на драконе, преодолевая пространство и время. Я слушал Лейю, рассказывал что-то сам, и меня посещала мысль, сколько же ещё всего можно рассказать. Впрочем, вслед за ней выпрыгивала другая мысль, и неожиданно приходило понимание, что, в конце концов, это не так уж и важно. Важно, что мы вместе здесь и сейчас.

Точное время

В наш век супертехнологии, суперпрогресса и суперскорости нормальному индивиду с его устойчивыми рефлексами, умеренным консерватизмом и несколькими вредными привычками впридачу подчас нелегко бывает приспособиться к чему-то из ряда вон выходящему.

Многие люди воспринимают прогресс как нечто данное, неотъемлемый атрибут своей жизни, но в действительности он имеет очень небольшое отношение к реальной жизни. Все открытия и свершения происходят где-то «там» и, как правило, не влияют на обыденность.

И чудо: при нарастающих темпах развития человек остаётся консерватором. Хотя и не каждый.

Уинсли собирался на работу, когда заметил, что остановились его наручные часы. Он кратко выругался, завёл их и поставил по большим настенным часам, маятник которых уверенно и серьёзно отсчитывал секунды. Затем закрыл за собой дверь и спустился вниз — к шуму улицы.

Этот шум всегда раздражал его. И не только машины, но и люди. Море людей. И он — лишь песчинка в этом море…

Уинсли, раздумывая, брать ли такси, мельком взглянул на часы и решил, что не стоит. «Успею», — подумал он.

Едва он вошёл в офис, как тут же столкнулся нос к носу с начальником своего отдела. Тот, странно улыбаясь, прошипел:

— Вы уже в который раз опаздываете на работу.

— Но… — промямлил Уинсли, однако, взглянув на свои часы, понял, в чём дело: секундная стрелка не двигалась. Часы, по которым он ориентировался, рассчитывая своё время, попросту не шли. — Больше не повторится, — заверил он начальника.

— Вы это уже обещали. Лучше купите новые часы.

День Уинсли провёл, перекладывая с места на место различные бумаги. Он не любил свою работу. Она казалась ему бессмысленной, как, впрочем, и всё вокруг.

После работы он, как обычно, направился домой, но, вспомнив о часах, зашёл в магазин.

— Я бы хотел купить часы, — краснея, обратился он к продавцу. — Вы могли бы мне что-нибудь посоветовать?

— Посоветовать? — переспросил тот. — Недавно мы получили новые электронные часы. В единственном экземпляре. Говорят, это какая-то новая схема, но точность у них поразительная. Если вам нужна прежде всего точность, то рекомендую. Вот посмотрите, они высвечивают секунды, минуты, часы, день недели, число, месяц, год. Они не требуют дополнительной настройки в високосный год, а батарейка здесь служит гораздо дольше, чем в обычных электронных часах.

— Спасибо, спасибо, — бормотал Уинсли, расплачиваясь.

Придя домой, он занялся инструкцией к часам. Внимательно прочитав её и разобравшись, какая кнопка для чего предназначается, Уинсли взял в руки часы, чтобы на практике произвести то, что написано в инструкции.

Он нажал кнопку «выбор». Цифры, указывающие секунды, начали мигать. Он снова нажал на кнопку, переходя к минутам. Здесь он перевёл часы на пять минут вперёд и переключился на часы, затем на дату, день недели, месяц, год. «Интересно, до какого они года?» — подумал Уинсли. Он взглянул на маятниковые часы и недовольно хмыкнул: «Какие же это точные часы, если минуту назад я их поставил правильно, и вот они уже снова отстают!» Но это его не очень заинтересовало по сравнению с той мыслью, что пришла ему в голову перед этим. Если год на этих часах можно переводить, а схема перевода действует по принципу прибавления единицы, то должен быть какой-то цикл, какой-то максимальный год, после которого происходит возврат по крайней мере к году выпуска часов. Какой это год — именно это и хотел выяснить Уинсли.

Он снова выбрал год и нажал кнопку перевода. Значение увеличилось на единицу, затем часы подождали две секунды, и цифры замелькали с немыслимой скоростью. Две тысячи сто, две тысячи пятьсот какой-то год, три тысячи. Часы явно не хотели возвращаться назад.

Уинсли отпустил кнопку и…

Он почувствовал под ногами воздух. Закружилась голова, мышцы тела выполняли какие-то судорожные движения в попытке за что-то зацепиться. Это длилось не больше секунды, но Уинсли показалось, что прошла вечность. «Две тысячи лет», — промелькнула мысль.

Ветки ударили по лицу, по ногам, затормаживая движение. Раздался треск рвущейся ткани, и Уинсли обнаружил себя в довольно неудобном положении: он висел вверх ногами в двух метрах от почвы. Вокруг был лес, недалеко пробегал ручей, а от города не осталось и следа.

Первым впечатлением был полнейший сумбур в голове. Уинсли инстинктивно взглянул на руку, в которой он до этого сжимал часы, и увидел, что она пуста. Видимо, часы он выпустил при падении.

Оценка обстоятельств дала следующее: он висит вниз головой на не очень толстой ветке, которая, по-видимому, собиралась сломаться. Пока Уинсли смотрел на руку, он приблизился к земле больше чем на полметра. Руки и лицо были исцарапаны и избиты при падении, с ногами дело обстояло получше, но сейчас порванные брюки, которые удерживали его в таком положении, пережали правую ногу, и она потеряла чувствительность. Переломов, скорее всего, нет, и вообще он отделался очень легко, если не считать многочисленных синяков и шишек.

Послышался треск, и Уинсли едва успел убрать голову от приближающейся земли. Он перекатился через плечо и распростёрся у корневища могучего дерева. Всё тело ужасно ныло, но он приподнялся и стал массировать пострадавшую ногу. Обессилев, он снова откинулся назад, чувствуя, как восстанавливается кровообращение.

Где-то через полчаса боль в возвратившейся к жизни ноге поутихла, и Уинсли смог довольно уверенно передвигаться. Он подошёл к ручью и окунул лицо в холодную воду. Затем снова посмотрел на окружающие деревья. Что случилось?

Уинсли хотелось бы верить, что это сон. Но чувство реальности подделать невозможно, а оно подсказывало обратное. Может ли это быть сумасшествием? Вероятно, нет. Скорее всего, нет. Вряд ли кто-нибудь вот так сразу и полностью сходит с ума. К тому же на левой руке болела глубокая царапина, и уж это точно не могло быть иллюзией.

Он оторвал от своей потрёпанной рубашки полоску ткани и перевязал царапину. Потом промыл более мелкие раны водой из ручья и поднялся на ноги. Нужно выбираться отсюда.

Солнце медленно опускалось за горизонт. По косым лучам, едва пробивавшимся сквозь роскошные кроны деревьев, Уинсли определил направление. Ручей бежал на юг, и поскольку другой дороги не было, Уинсли решил идти вдоль него, вниз по течению. По крайней мере, меньше вероятность заблудиться. Да и вода всегда под рукой.

Он двинулся в путь. Но не успел пройти и полкилометра, как в кустах заметил что-то поразительно знакомое. Он подошёл поближе. Обломок бетонной плиты, поросший мхом, скрытый молодыми стеблями. Как будто здесь был дом, и эта плита — часть стены. Уинсли пошёл вдоль неё. А это что за борозда? Он отодрал кусок мха. Появились буквы. Руки сами заработали быстрее. И когда весь мох был очищен, перед ним предстала надпись: «Вильсон и Ко, 2024 год».

Двадцать первый век? Интересно. Если это здание уже успело развалиться, то какой же сейчас год?

Надпись Уинсли не поразила. Он считал, что случившееся до этого было гораздо более шокирующим. Теперь же он впал в состояние безразличия ко всему внешнему миру.

Он возвратился к ручью и продолжил свой путь. Когда стало темнеть, он задумался о ночлеге. В таком лесу обязательно должны быть какие-то звери. Нужно устроиться побезопаснее.

Уинсли понимал это. Но ему было безразлично. Он был готов лечь просто так, на голой земле, и уснуть. Опасность его не беспокоила. Возможно, он так бы и сделал, если бы не здравый смысл и случай. Идя вдоль ручья, он увидел дерево, корень которого был подмыт с одной стороны. Образовалось что-то вроде пещеры, защищённой могучими корнями и землёй со всех сторон, а со стороны ручья оставался проход.

Уинсли забрался туда. Пещера была маленькой и сырой. Хотя воды внутри не было, спать на голой земле здесь вряд ли кто-то рискнул бы: влага буквально сочилась из почвы. Уинсли снова выполз из неё и прошёл вдоль берега, собирая сухие ветки. Было уже довольно темно, когда он закончил это занятие и вернулся к пещере. Здесь он сложил собранное аккуратно на землю и стал устраивать постель. Вытянуться во весь рост было невозможно, но здесь лучше, чем там, снаружи. С приходом ночи он стал чувствовать опасность, собиравшуюся в воздухе. Поэтому, устроившись поближе к дальней стенке, вход он забаррикадировал наиболее колючими из оставшихся веток, подопря их более толстыми так, чтобы всё это сооружение не рухнуло при малейшем натиске. И лишь после этого он уснул, свернувшись калачиком.

Ночь прошла тревожно. Проспал Уинсли недолго. Начали чувствоваться жёсткие ветви, кроме того, снаружи слышались шаги и фырканье, а издалека доносился вой. Уинсли со страхом смотрел на стенки пещеры, и ему казалось, что вот-вот кто-то прыгнет на них, и они не выдержат, и он, Уинсли, окажется беззащитным перед атакующим зверем.

Взошедшее солнце положило конец этим страхам. Уинсли выполз из пещеры и упал лицом прямо в ручей. Ругая себя за неловкость, он умылся и почувствовал себя немного лучше. Потом он снова двинулся в путь. Он верил, что здесь где-то есть люди, нужно только их найти. Конечно, его вера была безо всяких оснований, но она была, и благодаря ей была цель, которая не давала осознавать, в насколько ужасном положении он оказался.

Он не размышлял о том, что произошло и как он здесь оказался. После того, как мысли немного упорядочились, мир стал восприниматься как нечто само собой разумеющееся, а любые воспоминания о прошлой жизни казались нелепым сном.

Но в то же время он чувствовал, что разум его стал работать чётче, яснее, будто исчезла дымка. «Исчез смог большого города», — подумал Уинсли. Совершенно неожиданно он открыл в себе способность к философии. Здесь просто не было другого занятия для человеческого разума, не нужно было перекладывать бумаги, составлять отчёты. И он размышлял. Не о прошлой жизни. Это ушло. Он пытался представить себе будущее.

Вскоре дал о себе знать желудок. Всю жизнь проведя в городе, Уинсли не знал, чем можно утолить голод в лесу. По дороге он нашёл куст со спелыми ягодами. Допуская мысль о том, что они ядовитые, Уинсли всё же решился попробовать.

Одну за другой он объел полкуста, когда решил, что хватит. Ягоды отлично гасили чувство голода.

Немного подумав, он сорвал все остальные, сделал из рубашки что-то вроде сумочки, высыпал туда ягоды и привязал к поясу. Теперь у него по крайней мере будет что поесть.

Он продвигался вниз по течению ручья, постепенно привыкая к новым условиям. Через два дня он смог впервые взглянуть на то, что с ним произошло, трезво и спокойно. По-видимому, закончила своё действие психологическая защита.

Его несколько удивило, что он ещё ни разу не заинтересовался этим странным событием. Он лишь понял, что только сейчас он обрёл в полной мере все частицы своего «я», разбитого в результате экстраординарных происшествий.

«Постараемся быть объективными, — рассуждал Уинсли. — Чувства говорят мне, что произошло явление, в результате которого я оказался не там, где обыкновенно находился. Итак, чувствам можно либо доверять, либо не доверять. Предположим, что в результате какой-то болезни информация, поступающая с органов чувств, не отражает адекватно состояние объективного мира. В этом случае на пути от органа чувств до обрабатывающего центра она подвергается засорению информацией, уже находящейся в памяти. Возможно повреждение обрабатывающего центра. Однако ни при одном из этих допущений я не получил бы такой полной картины: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Добавим сюда то, что я вполне слежу за ходом своих мыслей, что у меня нет дурной наследственности и подобного рода заболевания, и получим, что данное предположение неверно.

Значит, чувствам доверять можно. Иными словами, они отражают-таки состояние объективного мира. Хорошо. Я купил часы, пришёл домой, хотел… Стоп!»

Уинсли остановился.

«Продавец сказал: «Точность у них поразительная». Это что же, они всегда показывают точное время? А я их пытался поставить по маятниковым часам. Перемещение во времени — вот объяснение. Припоминаю, что когда я посмотрел на свои настенные часы, их стрелки показывали десять минут восьмого. Я подстроил электронные часы. Это заняло у меня не более двух минут. Потом я снова взглянул на настенные. Минутная стрелка указывала семнадцать минут. А я увлёкся часами и не обратил на это внимания.

Дальше я перевёл год. Падение. Лес кругом. Остатки стены. «Вильсон и Ко, 2024 год». Перемещение во времени. «За» — три факта. А что против?

Что против? То, что наука отрицает перемещения во времени, ещё ничего не значит. Но в том-то и дело, что она ничего не отрицает. Она лишь предполагает, что они невозможны. Что ж, если я предположу, что Земля не круглая, она не станет от этого квадратной. А учёные о времени просто ничего не знают. Итак, против — ничего, кроме здравого смысла. А что такое здравый смысл, как не собрание предубеждений?»

Решив так, Уинсли сделал вывод:

«То, что мы считаем сверхъестественным, на самом деле лишь несколько изменённое представление закона Вселенной. Нашим предкам вертолёт показался бы сверхъестественным».

Ручей продолжал бежать на юг, несмотря на многочисленные изгибы. Он постепенно расширялся и становился более полноводным. Уинсли не раз замечал рыбок, играющих на солнце.

«Интересно, что произошло за это время, — думал Уинсли, совершенно освоившись с мыслью о своём перемещении. — Исчез Нью-Йорк. Может, разразилась война, и все погибли. А может, какая-то катастрофа. Ядерная бомба? Но деревья вполне нормальные, мутаций не заметно. Где же мне искать людей? Я иду на юг, а если бы пошёл на восток, то дня через два вышел бы к океану. На побережье легче найти кого-то, если здесь вообще кто-то остался. С другой стороны, я мог бы заблудиться в лесу. К тому же этот ручеёк рано или поздно впадёт в океан, и там-то скорее всего и будет поселение. Людям всегда нужна пресная вода».

С каждым днём он учился. Однажды ему пришлось обороняться от какого-то крупного хищника (Уинсли не знал, кто это был), после этого он кое-как соорудил копьё с каменным наконечником. Он научился не паниковать при виде обитателей леса, вооружённых клыками и когтями. Он видел одновременно впереди и сзади себя, над головой и под ногами. Он приспособился лазать по деревьям не хуже обезьян. А ручей продолжал вести его на юг.

И с каждым новым днём росла его тревога. Прошло уже несколько месяцев с начала его путешествия, а цели ещё не видно. Нет никаких признаков присутствия людей. А ведь этот район некогда был одним из самых густонаселённых. Неужели он обречён доживать свой век в одиночестве?

Лес постепенно редел. И вот однажды ручей, словно внемля просьбам Уинсли, повернул, наконец, на восток. А вдали показалось строение. Уинсли ускорил шаг.

Строение было ухожено. Невозможно, чтобы оно стояло так долго. Здесь кто-то жил!

Сердце Уинсли заколотилось. Он бегом преодолел последние несколько шагов и постучал в дверь…

Последующие несколько дней Уинсли полностью утратил способность анализировать ситуацию. Очнувшись в комнате с высоким потолком, в удобной кровати, он не мог вспомнить ничего из того, что происходило с ним в эти дни.

Это было для него ново. Он никогда раньше не утрачивал память.

Уинсли сел на кровати. В ту же минуту дверь перед ним бесшумно открылась, и в комнату вошло прелестнейшее создание из всех, кого ему до сих пор приходилось видеть.

Он был захвачен её красотой. На вид ей было не больше двадцати. Но казалось, сама вечность отступит перед нею.

Возможно, не проведи Уинсли полгода в лесу сам, вдали от людей, страстно желая встретить кого-нибудь и постепенно утрачивая надежду, его впечатления были бы другими. Но сейчас у него просто перехватило дух.

— Простите. Ми сообщила мне, что вы пришли в себя. Вам нужна помощь?

Что может случиться с языком за 20 веков? Уинсли понял смысл фразы, но ему показалось, что говорила француженка.

— Что произошло со мной? Это к вам я постучался? Я совершенно не помню, как здесь оказался.

Девушка постояла немного, очевидно, она так же не совсем понимала его, как и он её.

— У вас было сильнейшее нервное потрясение. Когда я открыла дверь, вы вдруг засмеялись, потом упали на пол и стали плакать. Мы были вынуждены дать вам лекарство.

Уинсли жестом остановил её:

— Если можно, говорите чуть помедленнее, пожалуйста, — он тщательно выговаривал слова. — Я не всё понимаю.

— О, да, конечно.

Она снова коротко передала то состояние, в котором он находился, и добавила:

— Вы у нас уже почти две недели. Мы начали волноваться, а сегодня Ми сообщила, что вы очнулись. Я так обрадовалась, что сразу же прибежала сюда.

— Ми? — переспросил Уинсли. — Но здесь никого не было.

— Это домашний компьютер. Она знает обо всём, что происходит в любом уголке дома.

Она не спрашивала у него ни о чём, кроме его состояния. Она оставляла ему право решать, рассказывать о себе или нет.

От предложения перекусить Уинсли не отказался. Девушка вышла, а он ещё долго размышлял о своих чувствах. О чувствах, которые были для него новы. Никто в его жизни никогда не производил на него такого впечатления.

После обеда его потянуло в сон, и проснулся он лишь на следующее утро.

Было рано, только начало светать. Уинсли вдруг почувствовал необычайную бодрость. Вчерашнее разбитое состояние исчезло полностью. Он подошёл к окну.

— Открыть? — спросил женский голос откуда-то.

— Кто это? — вздрогнул Уинсли.

— Это Ми, — мягко произнёс голос. Только сейчас Уинсли понял, что он говорит без акцента.

— Да, открой, пожалуйста.

В тот же миг стекло перед ним бесшумно исчезло.

— Я уже устал удивляться, — пробормотал Уинсли.

Снаружи донёсся плеск воды.

— Так ты — компьютер? — спросил он после некоторого размышления.

— Да. А разве в этом есть что-то удивительное?

— Я уже устал удивляться, — повторил Уинсли.

Несколько минут они молчали. Медленно светлело небо.

— Девушка… — начал было Уинсли и остановился.

— Её зовут Элеонор. Она — дочь владельца этого дома, приехала к нему погостить.

— Она говорила не так, как я. Для меня было новым произношение некоторых слов, многого я не понимал. А ты говоришь без акцента.

— Я — компьютер.

Если бы собеседник был человеком, он непременно пожал бы плечами. Уинсли просто ощутил, как Ми мысленно сделала то же.

— Вы говорите на староамериканском. По роду занятий профессора я знаю этот язык.

— Профессора?

— Отца Элеонор. Он специализируется по истории США. Так называлось государство, существовавшее на этой территории…

— Нет, по-моему, я ещё не разучился удивляться, — покачал головой Уинсли.

— Вас снова что-нибудь тревожит?

— Я хочу лишь сказать, что считал жизнь довольно скучной и утомительной штукой, напрочь лишённой каких-либо приключений. А потом на меня как посыпались эти самые приключения на пару с чудесами…

— Наверное, был какой-то толчок, какое-то самое главное приключение, — заинтересовалась Ми.

— Да, как раз так и было, — согласился Уинсли.

— С точки зрения психологии я могу проанализировать ваше состояние. По неизвестным, но вполне предсказуемым причинам вы предпочитали смотреть на жизнь пессимистически, рассматривать мир с худшей его стороны. Произошло некое событие, выбившее вас из колеи, и ваша пессимистическая установка рассыпалась. Вы просто стали воспринимать мир таким, какой он есть.

Уинсли хотел что-то сказать, но Ми вдруг перебила его мысли:

— Ой, профессор уже проснулся. Рановато он сегодня. Наверное, не терпится поговорить с вами.

— ?!

— Элеонор попросила его не делать этого по крайней мере вчера. Понимаете, проф иногда очень увлекается. А вчера, когда я сообщила, что вы разговариваете на староамериканском, он просто не знал, куда себя девать.

— Вот уж поистине и у стен уши есть!

— Да, некоторые считают, что в этой старинной поговорке выражается древняя мечта человечества — иметь домашний компьютер, — в голосе Ми чувствовалась ирония. — Но я думаю, что профессор подождёт до завтрака.

— Я, впрочем, не возражал бы, если бы он захотел поговорить со мною прямо сейчас.

— Но есть же какие-то правила приличия! — наигранное возмущение. Дальше обычным голосом:

— К тому же Элеонор хотела присутствовать при разговоре — если вы не будете возражать — а она сейчас спит.

— Если я не буду возражать? — удивился Уинсли.

Голос Ми снова стал мягким:

— Я вижу, вам нравится Элеонор?

Уинсли почувствовал, что смущается.

— Ни одна девушка ещё не производила на меня такого впечатления. Впрочем, это может быть следствием стресса.

— Mon cher ami — мой дорогой друг, я лишь хочу повторить вам, что в результате этого стресса вы стали воспринимать мир таким, какой он есть. Зачем отказываться от маленьких его радостей? Если вы способны их заметить, вы способны ими насладиться. Не пытайтесь возвратить себе старый взгляд на вещи. Он только отравит вам жизнь.

Уинсли вдруг понял, что этот странный компьютер может быть хорошим другом.

— Я вижу, что через десять минут ты нас поженишь, — рассмеялся он.

— А почему бы нет? — с улыбкой ответила Ми.

— Да мы с ней даже не общались. Она лишь спросила, хочу ли я есть.

— Что ж, даже чудеса начинаются обычно.

— Я бы не сказал, что моё приключение началось совсем обычно, — возразил Уинсли, а потом внезапно сообразил, что приключение-то началось с того, что у него безнадёжно испортились часы. — А знаешь, ты права. Но только я не знаю, нравлюсь ли я ей.

— Давай сделаем так, что ты ей понравишься, — предложила Ми. — Пусть это будет нашей маленькой тайной.

— А это возможно?

— Безусловно! Для начала я предложила бы побриться.

Уинсли попробовал свою реденькую бородку, выросшую за время путешествия, и содрогнулся:

— И в этом виде я предстал перед ней? Я, наверное, выгляжу ужасно.

— Ничего, — успокоила его Ми. — Согласно весёленькой теории эволюции ваши предки выглядели похуже. К примеру, зачем им этот козырёк над глазами?

Слева от него появилось изображение. Уинсли в ужасе отпрянул от него:

— Что это?

— Это ваш предок, по теории Дарвина.

— Фу, ну ты меня и напугала. Я-то уже подумал было, что это зеркало, — Уинсли снова посмотрел на изображение. — Хм, а зеркало здесь есть?

Мгновенно рядом с питекантропом появилось зеркало. Уинсли долго сравнивал два портрета и наконец решил:

— Да, в некоторых отношениях я несомненно выигрываю. Интересно, когда я успел нарастить эти мышцы? Вот побреюсь, помолодею лет на двадцать… Слушай, а как мне раздобыть бритву? Свою-то я как-то забыл взять.

— Это, пожалуй, наименьшая проблема. Возле вашей кровати на столике.

Уинсли подошёл к столику и с недоумением взял в руки небольшой прямоугольный предмет.

— Это бритва?

— Ну да!

Он снова сравнил два изображения.

— Знаешь, я должен тебе признаться, что хотя внешне я не очень похож на него, но внутренне мы, вероятно, братья-близнецы. Я ума не приложу, как ею пользоваться.

— Приложите её любой стороной к вашей бороде. Здесь всё просто. Изобретатели решили, что поскольку на ладонях волосы не растут, то защиты ставить не нужно. Она уничтожает только волосы, — Ми с интересом спросила:

— А вы действительно никогда раньше не видели такой штуки? Ведь она в ходу уже лет двести.

Уинсли справился с остатками бороды и довольно посмотрел в зеркало:

— Вот так-то лучше! Слушай, Ми, как ты думаешь, почему я разговариваю на староамериканском?

Стало тихо. Вдали слышался плеск волн. Наконец, Ми спросила:

— И вы не знаете никакого другого языка?

Уинсли отрицательно покачал головой:

— Я с детства впитал этот язык от окружавших меня людей, он для меня естественен.

— Но он нигде не сохранился! Современный язык в простейших фразах совместим с ним, но в остальном это небо и земля. Староамериканский в таком виде не существует уже больше тысячи лет.

Снова тишина.

— Ладно, не буду забивать тебе мозги всякой чепухой, — решил Уинсли. — Можешь не угадывать. Я расскажу всё как видел сам, а ты решишь, что это было.

И он рассказал всё начиная с того момента, как у него остановились часы, и закончив тем, что он постучался в дом. Когда он закончил, Ми произнесла:

— Версия о вашем сумасшествии — наименее правдоподобная из всех существующих. Во-первых, целостная картина прошлой жизни. Потом безо всякого разрыва, болезни и прочего — целостная картина этого мира. Вы разговариваете на староамериканском и не знаете этого приспособления. Вы удивлялись по поводу многих вещей, которых не было в XX веке…

— А разве сумасшедший этого не сделал бы?

— Нет. Если он, конечно, не учёный-историк. Да и то вряд ли. Если бы современный человек вообразил, что он пропутешествовал во времени, всё равно такие вещи, как бритва, оставались бы для него знакомыми: он привык к ним с детства и просто не замечал бы их. Нет, гораздо проще предположить, что вы действительно переместились во времени, хотя современные исследования не подтверждают такую возможность.

Ми немного помолчала.

— Но скажите…

Пауза.

— Меня зовут Джейкоб Уинсли, — поспешно представился Уинсли. — Но зови меня Джейк.

— Скажите, Джейк, — продолжил компьютер, — вам больше нравилась та жизнь?

Уинсли задумался. Блуждая по лесу долгие месяцы, он мечтал иногда о том, как хорошо было бы возвратиться в тёплый уют своей квартиры. Но потом вспоминал свои чувства при виде начальника или кипы бумаг на своём столе и понимал, что там было едва ли лучше, чем в лесу. А потом он увидел Элеонор…

— Нет, — решительно произнёс Уинсли. — Там я был чужой. У меня не было друзей. Я никогда ни с кем просто не говорил так, как с тобой.

Молчание.

— Спасибо, — еле слышно произнесла Ми.

 

Увидев отца Элеонор, Уинсли растерялся: на вид тому было лет тридцать-тридцать пять. Но Ми, почувствовав его состояние, шепнула ему на ушко (она умела проделывать и такое), что видимый возраст не имеет значения, поскольку среднестатистическая продолжительность жизни сейчас равняется 223 годам.

Профессор оказался высокого роста, широкий в плечах и без очков (Уинсли считал, что любой Ph.D. обязательно должен быть в очках). Он дружелюбно пожал Уинсли руку:

— Джозеф Хэйсл Райз — к вашим услугам.

Небольшой акцент чувствовался в его произношении, но говорил он по-староамерикански.

— Джейкоб Уинсли, — ответил Уинсли. — Но лучше просто Джейк.

— А меня — лучше просто Джо, — профессор, казалось, искренне обрадовался такому обороту. — А это — Элеонор, моя дочь. Вы уже видели её. Знаете, в этом доме я живу сам, и я сам себе хозяин…

— Так уж и сам?! — послышался голос.

— Но, Ми, ты же всегда здесь. Я уже считаю тебя частью себя самого. Не знаю, как бы я смог без тебя работать. Да, — продолжил профессор, обращаясь снова к Уинсли, — я сам себе хозяин. Но когда приезжает Элеонор, всё сразу же меняется. Начинается какой-то заговор против меня. Завтракать, обедать и ужинать мне полагается в точно установленное время, запрещается работать по ночам. Даже на то, чтобы поговорить с гостями, нужно спрашивать особого разрешения.

Элеонор лишь улыбалась (Уинсли потом узнал, что Ми переводила для неё весь разговор синхронно).

Они поболтали ещё немного о пустяках, делая обстановку всё более и более непринуждённой. Наконец, Уинсли сказал:

— Вам, вероятно, будет интересно узнать, кто я, почему я пришёл сюда, где я был до этого. Мы с Ми обсуждали уже этот вопрос, и она только подтвердила то, что я решил для себя полгода назад.

— Я могу воспроизвести ваш рассказ, — послышался голос Ми, — и избавить вас от повторений.

Уинсли согласился. И тут же услышал свой голос со стороны.

Когда запись закончилась, профессор вскочил с кресла:

— Невероятно! Какой, вы говорите, год вы оставили?

— 1987.

— Сейчас 3821-й. 1834 года! Но вы правы: перемещение во времени — самый правдоподобный ответ. Мы ведь ничего не знаем о времени. А о ложных воспоминаниях мы знаем больше, чем достаточно, чтобы отмести их возможность. К тому же староамериканский… Ми, у тебя есть карта Нью-Йорка за 1987 год?

— Нет. Первая карта после 1987 года — 2005 год.

— Давай!

Посреди комнаты появился объёмный макет Нью-Йорка.

— Стереоизображение, — прошептала Ми в ухо Уинсли.

Немного изменился за восемнадцать лет. Но Уинсли без труда обнаружил место, где он работал.

— Да, я работал я здесь, — указал он, — а жил вот здесь.

— Как называлась фирма?

— «Эриксон и Ко». Оптовая торговля сахаром.

— Ми, дай в полную величину.

У Уинсли замерло сердце. Вот он — хорошо знакомый вход; кажется, шагни — и тебя охватит хорошо знакомая обстановка. Скромная вывеска: «Эриксон и Ко».

— В 2005 году эта компания ещё существовала, — заключил профессор. — Можешь убирать, Ми. Итак, ещё одно подтверждение. Что ж, этого больше, чем достаточно.

И он набросился на Уинсли с десятками вопросов. Уинсли с удивление обнаружил, что Райз знает его время гораздо лучше, чем он сам. Джо возразил:

— Я знаю лишь общие детали. А меня интересует жизнь. Подробности.

Уинсли вспоминал всяческие пустяки, по его мнению, но каждый такой пустяк приводил профессора в неописуемый восторг.

— Да вы — настоящий клад для науки, — заверял Райз.

Неизвестно, долго ли это всё продолжалось бы, если бы Ми не объявила, что пора обедать. Профессор с сожалением закончил свой допрос и взял слово с Уинсли, что они ещё поговорят на эту тему. После этого он попросил Ми накрыть обед через десять минут и скрылся в своём кабинете.

Элеонор подошла к Уинсли:

— Вы простите папу, он иногда бывает не совсем тактичен, когда дело касается истории.

— Всё хорошо. Я рад, что могу помочь ему в чём-то. Ведь я его гость.

— Вы можете чувствовать себя здесь, как дома. У вас же нет другого дома.

— Он остался далеко в прошлом.

— Я провожу вас в столовую, — решила Элеонор. — А после обеда покажу все комнаты.

— Спасибо.

Тем временем Райз у себя в кабинете советовался с Ми:

— Ну, что ты об этом думаешь? Сумасшествие не проходит ни по каким параметрам. Остаётся ещё одно разумное объяснение. Он может зачем-то обманывать нас. Маловероятно, но…

— Он — мой друг, — сказала Ми твёрдо.

— Что ж, я знаю, что на твои детекторы можно положиться. Значит, только одно…

— Да, ты прав. Какая-то временная аномалия, связанная с часами.

— Элис, но ты-то понимаешь, что это значит? Я сам могу отправиться в то время и изучить его! Сам!

— Боюсь, дорогой, тебе придётся ждать для этого ещё пару тысяч лет. Может, к тому времени учёные и додумаются до чего-нибудь. А может, и нет. Но не расстраивайся. Ведь Джейка можно назвать даром богов. Для тебя. А Элеонор — это дар богов для него.

— Элеонор? Ему нравится Элеонор?

— Тс! Оставим их. Пусть сами выясняют свои отношения. Но я была бы не против, если бы они поженились.

— Поженились? Элис, ты о чём?

— Вспомни, ей уже двадцать пять. А Джейк — отличный парень. По-моему, он ей понравился.

— Что ж, я возражать не буду. Пусть решают они. Но, Элис, 1987 год. Перестройка в СССР, окончание холодной войны, Рейган, Тэтчер…

— Джо, ты неисправим! Пойдём, а то к обеду опоздаешь.

 

Пожелав Джейку спокойной ночи, Элеонор побежала в свою комнату и бросилась на кровать.

— Элли, — позвала Ми.

— Что, мама?

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Элеонор молчала. Потом, наконец, произнесла:

— Да, мама.

— А почему ты плачешь?

Она всхлипнула.

— Мама, он не обращает на меня внимания.

— Кто, Джейк?

— Ну да. Когда я водила его по дому, он интересовался всем, а со мною был только вежлив.

— А зачем тебе его внимание?

Девушка снова всхлипнула:

— Не знаю.

Посреди комнаты появилась фигура женщины лет тридцати. Женщина подошла и села на стул рядом с кроватью.

— Теперь я понимаю Джейка, — произнесла она. — Он как-то сказал, что ещё не разучился удивляться. Похоже, я тоже не разучилась. Элли, я могу тебя уверить, что Джейка ничего из того, что ты ему показывала, не заинтересовало больше, чем ты.

Элеонор села и посмотрела женщине в глаза:

— Правда, мама?

— Правда. А сейчас он думает то же самое о тебе, он считает, что лишь вежливость руководила тобою, когда ты предложила ему посмотреть дом.

— О! Я сейчас же…

— Элли , уже поздно. Завтра будет ещё один день.

— Но Джейк, он нас не покинет?

— Папа сказал, что он его не отпустит, пока не выяснит его точку зрения по поводу окончания холодной войны.

— Ну, я уверена, что папе после этого захочется узнать ещё что-нибудь, — Элеонор засмеялась. Потом её лицо вдруг стало грустным. — Мама, а это правда, что папа любил тебя ещё больше, чем историю?

— Да. И он по-прежнему страдает. Иногда, разговаривая с ним, я замечала в его глазу блеск. Он, конечно, старается скрыть, но он забывает, что я вижу не глазами. Даже сейчас, когда прошло столько лет, ему всё так же иногда снится авария, и он кричит во сне, зовёт меня. А я только разбужу его и сделаю вид, что ничего не произошло. Но он смирился с тем, что я всегда рядом, но в то же время меня нет. Он верит, что я снова когда-нибудь стану человеком из плоти и крови.

— А ты веришь?

— После Джейка я поверю чему угодно. Если же серьёзно, то посуди сама: когда случилась авария, никто не знал, что человек может жить в компьютере. Но нашлись у папы друзья. Они сами предложили ему такой вариант, зная, что я для него значу. А сейчас они ведут исследования по обратному процессу. И я верю: раз у них получилось одно — получится и другое.

— Да, конечно. Мама, а тебя действительно удивляют путешествия во времени?

— Сами путешествия, их возможность — нет, не удивляют. А вот то, что Джейк случайно переместился в наше время, случайно постучался в дом нашего папы-историка, и вы с ним случайно влюбились друг в друга. Вероятность всех этих событий вместе взятых практически равна нулю. Я не удивлюсь, если…

— Если что, мама?

— Если он после свадьбы…

— Мама!

-Ну ладно, это вам решать. Если он серьёзно займётся наукой и окажется тем человеком, который снова возвратит мне плоть.

PS (От Элеонор).

Свадьба была 8 сентября. Вас интересует точное время, когда мы обменялись кольцами? Не могу ничем помочь. Джейк потерял свои сверхточные часы, а я не отпущу его искать их. Да он и не стремится.

PS(второй).

А наукой он всё-таки занялся, причём ещё не зная маминой истории!

Кара

Тот, кто считает, что после смерти жизнь невозможна, ошибается самым глубоким и непозволительным способом.

Алексей Павлович — пример такого непозволительно ошибавшегося человека. Как ни пытались наставить его на путь истинный Свидетели Иеговы, баптисты, святые отцы католической церкви, мусульмане — бесполезно. Даже митрополита нашей православной церкви, хотя — нужно отдать ему должное — и в довольно мягких выражениях, но всё же послал подальше.

— Не верю! Ни единому слову вашему не верю! Вот Бог сотворит для меня чудо — тогда поверю. А так — дудки.

Ему объясняли, что Бог и так милостив к нему, что своим положением нынешним в обществе он обязан Всевышнему, а он неистовал:

— Никому я ничего не обязан! Пахал бы Бог за меня, а я сидел бы в садике и нюхал цветочки, — тогда был бы обязан. А я сам, своими руками всё это сделал.

Что ж, великие люди тоже иногда говорят глупости.

Алексей Павлович был известным учёным-энциклопедистом. Очень прославился благодаря своим открытиям в области физики элементарных частиц.

А ещё он был философом. Великолепным, ярким философом, книги которого раскупались за считанные часы. Люди зачитывались его исполненными горячего гуманизма произведениями. Он был словно пророк, направляющий читателей на путь добра.

Тем и интересны выдающиеся люди, что они ведут всех остальных по пути наименьшего греха, тогда как сами предпочитают другую дорогу.

Был грешок и у Алексея Павловича. Проповедуя вечную любовь, он так быстро влюблялся и так часто изменял жене, что те, кто об этом знал (надо отметить, что весьма немногие), были просто в шоке.

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Жизнь тоже преходяща. Отшвартоваться от этой пристани пришлось и Алексею Павловичу (кстати, он был отнюдь не стар: 62 года или около того). Душа его, как и полагается в подобных случаях, поднялась на небо для определения его заслуг и помещение его на постоянное местожительство в ад или в рай.

Распределяющий открыл личное дело Алексея Павловича и принялся усердно изучать его.

— Так, новые открытия… Новые идеи… — бубнил он. — Восемнадцать тысяч человек, спасшихся благодаря философским установкам. Неплохо, весьма неплохо.

Алексею Павловичу, успевшему свыкнуться с существованием загробной жизни, немного полегчало.

— Значит, мне в рай? — с надеждой спросил он.

— Подожди. Дочитаю дело, тогда и скажу, — недовольно проворчал распределяющий. — В рай, конечно, много идут, но кто его знает, что у вас за случай.

Он читал дело дальше, и вдруг нахмурился.

— Нет, в рай вам не попасть, — решительно заявил он.

— Но…

— У вас положительно статья за прелюбодействие.

— Но, постойте, — запинался Алексей Павлович, — я же сам видел, как человек до меня с такой же статьёй прошёл в рай.

— Так не сравнивайте же его интеллект и ваш. Да он не понимает даже, что такое прелюбодействие. За что же его судить? Другое дело, когда вы, отдавая полностью себе отчёт…

«Вот чёрт меня подери, — думал Алексей Павлович, направляясь в ад. — Был бы серой посредственностью, сидел бы тихо — был бы сейчас в раю. А так старался, сколько делал — для людей же делал… Ничто не ценится».

Ага, вот они, двери в ад. Алексей Павлович узнал их по табличке, прибитой словно наспех, как-то неровно. Табличка гласила: «Оставь Надежду всякий входящий сюда». Надежда почему-то была написана с большой буквы. Сбоку был прибит гвоздик, а под ним выцарапана надпись: «Надежду можно повесить здесь».

Алексей Павлович глубоко вздохнул и открыл дверь. Никаких следов адского пламени. Хотя нет. Чуть справа от него стоял вырезанный из фанеры язык пламени и под ним табличка: «Адский огонь. Трепещите, обречённые!»

Впереди, насколько хватало глаз, было поле, на горизонте сливавшееся с небом, и вдаль уходила дорога.

Он пошёл по дороге. Через некоторое время показался большой щит с надписью: «Вечные муки. 2 км».

Интересно устроен ад. В небе ярко светило солнышко, пел жаворонок, на полях колыхалась зелёная пшеница.

Вот и поселение какое-то. При въезде указатель: «Вечные муки. Добро пожаловать, грешники!» Алексей Павлович пошёл по улице. Богато же живут черти. У каждого свой собственный дом. А где же грешники?

Тут он заметил кого-то в саду близ одного из домов. И чуть не сел.

— Александр Сергеевич, вы ли это?! — воскликнул он.

— А, Алексей Павлович, — заметил его Пушкин. — Проходите, проходите. А мы вас уже давно ждём. Всё боялись, что вас в рай спишут. Ну да всё обошлось. Рассказывайте, что там нового.

Разговор их длился около часа.

— И всё же я не понимаю, — заметил Алексей Павлович, — какой же это ад!

— Ад самый настоящий, — заверил его Пушкин. — А понимать тут нечего. Человек накладывает отпечаток на своё окружение. И каков человек, таков и отпечаток. Анаксимандр рассказывал, что ещё застал те времена, когда здесь было что-то похожее на адский огонь. Но потом пришли Сократ, Платон, Аристотель и многие другие. А когда появился Эйнштейн, все вообще были в полном восторге. Да мало ли нас здесь. И все принесли сюда часть себя. Человек накладывает отпечаток. Видел бы ты, на что стал похож рай.

Александр Сергеевич побледнел, что-то вспомнив. И Алексей Павлович понял, что, пожалуй, был прав в том, что не был серостью при жизни, и благодарил Бога, что Он воздал ему по заслугам на небесах.